«Сын солдата»

В окно громко постучали.

— Матка, открывай! — донеслось до неё.

В руках Татьяны вспыхнула спичка и дрожащий огонёк ткнулся в фитиль лампы.

— Матка, показыфай дорога на Максимкофо, — произнёс солдат и приподнял пшеничные брови. Присмотревшись к Татьяне он выждал какое-то время, что-то пробормотал на чужом языке, повернулся к проёму в спальню, откуда нёсся надрывающийся плач, обращаясь к ожидавшим его, громко сказал по-немецки. Те в свою очередь перекинулись несколькими фразами и все вышли.

— Идолы, шатаются по ночам. Ну успокойся, доченька, не плачь, миленькая. Батюшки! Стекло-то закоптело. Антихристов гоняет нечистая, — говорила она, убавляя фитиль.

Вдруг Таня притихла, села на скамейку у лежанки, закрыла лицо фартуком.

Толик присел рядом, обнял мать узкой, твёрдой рукой.

— Мама, не плач. Ну, мамочка, успокойся.

— Я не плачу сынок. Вспомнила довоенные годы, промелькнули перед взором и пропали. Теперь вот померкла в деревне жизнь.

— Не надо мамка. Представляешь, я очень испугался за тебя, теперь всё прошло, а то было хотел прифитилить поленом по башке того немца. Где сейчас наш папа? Сколько мужиков ушло на фронт из всех деревень. Все скопом-то немцев побьют. Они знают, что мы остались здесь, так обязательно вернутся домой. Вот увидишь! — воскликнул он, подхватывая на руки худенькую, синеглазую, со светленькой косичкой, Вальку. — Скорей бы только наступило прежнее время, — уже задумчиво продолжил он и стал мерить небольшими шагами чисто выскобленные белые половицы.

В это утро и в Максимкове, как обычно, не гремели вёдрами у колодцев, не слышно было возни у домов. Ночная разведка взбудоражила людей и теперь только настороженные глаза наблюдали из-за занавесок за двигающейся армадой. К дому, со спаренными двумя избами с высоким крыльцом, подъехал грузовой автомобиль. Из него вышли двое и направились по ступенькам к двери. Маша робко перекрестилась в тёмных сенях и откинула крючок.

— У вас остановимся. Проводи нас в дом, хозяйка, — сказал на чисто русском языке один из прибывших.

У оккупантов был свой порядок; ходили на посты, по ночам пили, орали песни, накалив лежанку, вечерами истребляли вшей, обильно находившихся в швах одежды.

С началом сорок второго года пришли и небывалые морозы. Марёвка, плотно окруженная лесом, словно дремала.

Толик возвращался с дровами. Из-за неплотно прикрытой двери просачивался парок и ласкал ворсинки инея на войлоке. Он положил зажжённую лучинку под дрова, прикрыл дверцу и в печке загудело.

Поздно ночью, в замёрзшее оконце дома, кто-то осторожно постучал. Мать испуганно охнула, тревожно прислушалась. Стук повторился. Толя поднялся с постели.

В сенях обожгло холодом. Он приблизился к двери и стараясь придать голосу басовитость, спросил:

— Кто там?

— Толик, это я. открой скорее, со мной партизаны, открой, — горячо зашептал Лёнька.

— Здравствуйте, товарищи, — приглушённо прозвучали в избе пять мужских голосов.

— Ой, родненькие вы мои, глазам не верится, садитесь, поесть соберу, засуетилась Татьяна. — Господи, как рад своему-то, а от этих и отбою нам нет, налетят как коршуны, сам не знаешь, что делать, куда деваться. Ешьте, ешьте милые. Скоро ли наступит прежнее время? Под Селижаровом слыхать погромыхивает.

— Скоро, хозяюшка, скоро. Теперь считайте дни до освобождения. — ответил боец, поглаживая влажные усы и поправляя тугой ремень поверх полушубка.

— Вот такое дело, Толик, проводи их до Пустошки, а я домой, пока фрицы не хватились, — продолжал шептать в углу мальчик. — Договорились? — поднимаясь и по-взрослому пожимая руку товарищу уставился карими глазёнками Лёня.

— Так и быть, провожу!

— Ну, бывай!

— Спасибо, хозяюшка, за хлеб-соль, нам пора.

— Мама, я провожу до Пустошки.

— Проводи, проводи, сынок. Будь осторожен, — последние наставления давала она сыну в сенях.

Снег коротко хрупал под ногами. В лесу было жутковато до холодка внутри; кустики казались движущимися существами. Шли молча.

Лес внезапно кончился; перед ними открылось неровное поле, а дальше темнели громады построек.

Толя повернулся к бойцам:

— Это Гришино, посты по краям и в середине деревни. Мы пойдём низом, вдоль речки.

— Дядя, вот здесь, в середине Пустошки штаб, — указал Толя рукой.

В морозной тишине повис дверной скрип. Затявкала проснувшаяся собака. Прозвучала отрывистая команда и снова стихло.

— Спасибо, дружище. Сколько тебе годков-то?

— Семнадцатый идёт.

— Счастливо добраться, скоро будем у вас, — крепко пожали партизаны руку мальчика.

Толя возвращался домой под утро. Довольный тем, что проводил партизан к немецкому штабу за семь километров, да ещё ночью. От леса, пробрался вдоль усадеб к своему огороду. Перемахнул через изгородь, прокрался ко двору, осторожно взглянул из-за поленницы и замер. Сердце ёкнуло, внутри похолодело. От крыльца двинулась фигура. Мальчика тронул озноб, уходить было поздно. В это время донёсся возглас женщины:

— Толя! Толенька! Родной…

Это была мать.

— Сынуля, миленький, все-то глаза просмотрела, в который раз выхожу. Дрожишь сынок, зазяб-то, — Она расстегнула фуфайку, схватила сына, прижала к груди, стараясь как можно скорее согреть его озябшие от ночного мороза руки, лицо. Платок соскользнул с головы, упал на её плечи. Стараясь смахнуть выступившие слёзы, она поправляла на его голове сползающий на лоб старый треух.

— Что же это я, ты совсем замёрз. Идём домой, сыночек, — приговаривала, увлекая за собой.

Предрассветная тьмя начинала таять. Немцы, покрякивая и разогреваясь движениями, менялись на постах. С шумом заваливались в избы, грелись у печей.

Мать достала из печи дымящийся чугун, подошла к кровати:

— Лёня, сынок, вставай, картошка стынет.

Она положила перед детьми по кусочку хлеба, по картофелине. Обильно намазала горчицей себе хлеб.

Солдаты с любопытством наблюдали за ними. Один из них подошёл к Тане, щёлкнул языком:

— Матка, корош?

— Хорошо, хорошо, — закивала она.

Неожиданно он взял ложку, зачерпнул горчицы и в рот. Тут же раскрыл его, отплёвываясь, затопал ногами. Солдаты, держась за животы, громко хохотали. Присутствующие не заметили как на пороге появилась женщина в поношенной фуфайке, повязанная тёплым платком. Немец вытирал влажные глаза под острые шутки и дружный гогот солдат.

Переводчик поднялся, намереваясь узнать у Тани секрет странного кушанья, которое по виду нравится русским, а у его товарища вышибает слезу. Шагнул в кухню и замер. За переборкой Таня приглушённо разговаривала с Лизой. Лиза лукаво щурилась:

— Ты знаешь, Татьяна, сегодня из Марёвки проводили партизан. У переводчика дёрнулись усики, вскинулись брови. Он подскочил к Лизе, схватил за плечо.

— Партизаны? Кто проводил? Куда?

Женщина испуганно дёрнулась и сникла.

— Я тебя спрашиваю! Кто? Куда? — подошёл к женщине офицер:

— Партизанен? — глаза зловеще блеснули.

Все насторожились. Офицер отдал команду. Лизу схватили. Стали собираться в дорогу.

В этот день солнце взошло красное, как свекла и сразу же под ним встали во всё небо огненные столбы. Кусты покрылись сверкающим инеем, из побелевших конских ноздрей клубками вырывался пар и сразу же превращался в блестящие снежинки. Инеем были опушены люди, лошади, сани, солома на санях, даже ставшая звонкой.

Внезапно из лесу санная дорога вывела к крайним домам. Солдаты выпрыгивали из розвальней, стучали в двери; другие проезжали дальше.

— Толя, сыночек, вставай скорее, свора эта опять нагрянула. Тьфу, поспать-то тебе не дали. Ой, батюшки! Что это такое, народ-то на улицу выгоняют. Тамара, одевай Вальку. Ай-я-яй, что же это делается, — посетовала она, направляясь к люльке.

В избу ворвались немцы.

Шнель, шнель! — заорали они, подталкивая в спину оружием.

Людей сгоняли в одно место, к середине Марёвки. Над толпой носился детский плач. Клубы пара висели над людьми. Мороз усиливался восточным ветерком, обжигавшим лицо, захватывающим дыхание, выжимавшим слёзы из глаз; он выдувал остатки тепла из-под одежды. Кутаясь в воротник, офицер что-го говорил переводчику. У последнего лицо, нажжённое ветром, казалось ещё темнее, он поднял руку:

— Слушайте! Сегодня из вашей деревни проводили партизан. Кто? — бросил он в толпу.

Люди притихли, насторожились.

— Герр лейтенант спрашивает, кто проводил партизан?! Лучше признавайтесь! — выкрикивал он; при этом, ниточка заиндевевших усиков смешно подпрыгивала.

Толя осторожно передал сестрёнку Тамаре, продвинулся вперёд.

— Слышите? Герр лейтенант не любит долго ждать.

Если кто не признается через пять минут, все будете согнаны в дома и деревня превратится в пепел. Толпа качнулась, послышались вздохи.

— Предупреждаю, осталось три минуты!

Вдруг, вперёд вышел мальчик и направился мимо оцепления к офицеру.

— Я проводил партизан.

В толпе ахнули.

— Мальчик?! — удивился офицер.

— Фамилия, имя, — приподнял голову переводчик.

— Иванов, Толя.

— Герр лейтенант спрашивает, куда проводил партизан, сколько их было, ответь и сразу пойдёшь домой.

— Этого я не скажу. — ответил Толя, переступая с ноги на ногу.

Офицер подвинулся ближе:

— Руссиш швайн! — сухо блеснул глазами и расстегнул кобуру. Подбородка мальчика коснулась холодная сталь.

Мальчик молчал.

— Иваноф, растреляйт! Где партизанен?! — выкрикнул офицер и поднял пистолет.

Толя побледнел, попятился назад.

— Не скажу, ничего не скажу, скоро вам капут.

Грохнул выстрел. Мальчик свалился в снег, повыше переносицы расплылось пятно.

Трое суток лежало тело Анатолия на снегу. Проходя мимо, все с жалостью смотрели на неподвижную фигуру.

— Лежит мой соколик, похоронить бы надо, а как без разрешения и сама не знаю.

— Тётя Таня, сейчас всё тихо, ночью и захороним. Немцы никуда не собираются, вот я и пришёл к вам. Тут мама прислала холст, перед самой войной выткала, мы и завернём. На того фашиста смотреть не могу, который… ну… — мальчик потупился, покашлял в кулачок, словно поперхнулся и примолк. На лице Татьяны появились слёзы.

— Присаживайся, Лёнюшка, — указала она место рядом с собой, подбирая чёрный сарафан.

Дождавшись ночи они выбрались на улицу.

Тихо прошли на огород Гусевых. Мать укрыла шалью, ткнулась лицом в застывшую дорогую фигуру. Слёзы полились у неё из глаз, капали на шаль. Только в большом горе плакала она вот так, без голоса, без причитаний, совсем убито, безудержно, неутешимо.

Лёнька размазал по лицу слёзы, легонько тронул Татьяну Ананьевну за плечо.

Они осторожно положили отяжелевшее тело. Молча взялись за верёвочку, потянули санки.

У Татьяны скатывались слёзы и тут же замерзали.

Упорно пробивались по глубокому снегу в лесу, пока не показалось впереди небольшое поле.

— Вот здесь, между трёх берёзок и захороним сынка, — выдавила Таня, едва сдерживая рыдания.

Разгребли снег и долго долбили мёрзлую землю.

— Всё, опускаем, — заворачивая тело в холст, произнёс Лёня.

Татьяна бросила три горсти земли и, опустившись рядом с ямкой, зарыдала.

Лёня аккуратно подравнял холмик, подошёл к Татьяне:

— Тётя Таня, успокойся. Ну успокойся же, пойдём домой.

Лёня взял под руку Татьяну Ананьевну, потянул прочь.

Проваливаясь в рыхлый снег по колено и часто оглядываясь на тёмный квадратик, который постепенно растворялся в предутренний морозный час на белом саване снега, медленно двигались они меж молчаливых стволов деревьев.